Новости
17.05.2023
Google составляет рейтинг сайтов на основе поведения пользователей на них. Понижает рейтинг: Зайти и тут же выйти, никуда не кликнув. Повышает рейтинг: Зайти, пару раз кликнуть по ссылкам сайта и выйти через ссылку рекламодателя.
Ошибка? Выделите её и нажмите Ctrl+Enter
На гранях логики культуры
Рождение автора - тема искусства XX века
(к статье Ролана Барта “Смерть автора”)
1. Замысел и смысл культуры XX века возможно сосредоточить в антитезе: “Смерть автора (читателя, произведения) - Рождение автора (читателя, произведения)”. Это - и “предмет” культуры, в особенности - искусства XX века (в его проекции на век XXI), и тема и пафос этой культуры. Конечно, такое сосредоточение не единственно возможное; возможно - и иначе, но сейчас я буду осмысливать именно этот поворот, начинающийся на полях статьи Ролана Барта “Смерть автора”.
В “Охранной грамоте” Борис Пастернак писал: “Из всего искусства именно его происхождение переживается всего непосредственнее и о нем не приходится строить догадок... Самое ясное, запоминающееся и важное в искусстве есть его возникновение, и лучшие произведения мира, повествуя о наиразличнейшем, на самом деле повествуют о своем рожденьи...”
Чтобы пояснить мой исходный тезис, я мог бы соединить мысль Пастернака с тремя соображениями.
Во-первых, рождение произведения есть собственная тема произведения именно XX века и - всех эпох культуры, но понятых в ключе нашей современности.
Во-вторых, тема рождения произведения достигает в XX веке особенной ясности и трагедийности в перипетиях рождения автора, на “левом” срезе сцепления: автор - произведение - читатель.
В-третьих, эта трагедийность коренится в дихотомии: рождение автора - смерть автора, в постоянном катарсисе заново - ...впервые - ...рождения.
Это последнее утверждение предполагает, что в самом теле произведения культуры XX века возникает насущный диалог философского (именно философского, изначального) разумения, остранения и - эстетического предельного воображения. Теперь внимательнее.
2. Начну с самого сильного и наиболее забегающего вперед предположения1: в XX веке всеобщее бытие - мое, общения Я - Ты, всего бесконечного и вечного Космоса (если взять определение XVII-XIX веков) - понимается так, “как если бы...” оно было произведением. Это означает:
во-первых - во всеобщем бытии угадываются два (как предельный минимум) соавтора и - одновременно - “читателя”, по эту и по “ту сторону” (?!) бесконечного и вечного бытия. То есть бытие втянуто - в XX веке - в общение двух (бесконечно многих) всеобщих разумов, современных друг другу: античного - средневекового - нововременного; западного - восточного; возможных и еще не актуализированных форм разумения, встречающихся и порождающих друг друга в феномене бытия - произведения;
во-вторых, это означает, что всеобщее бытие - бесконечно-возможно, и каждое его прочтение есть актуализация одной из таких бесконечных возможностей. Всеобщее бытие не только в будущем, но и в настоящем - “возможностно”, как каждое произведение реального искусства. Каждое
такое “прочтение-созидание” всеобщего бытия есть актуализация его нового смысла, без всякого изменения его “нормального” строения, его данностей;
в-третьих, это означает, что индивид - в той мере, в какой он культурен (в смысле XX века), все время стоит перед задачей: понять себя как возможного соавтора предметного бытия; сосредоточиться на грани авторства и - индивидуального вне-авторского частного лица. Тогда - поскольку речь идет об онтологии - возникает глубоко трагическое ощущение некоего кануна бытия (в его всеобщем, безначальном смысле), некоего “мира впервые”. Но этот же момент есть канун - наиболее возможного - срыва в ничто. В никуда. Причем надо все время помнить: всеобщее и безначальное бытие есть всегда и ни в каком - действительном - авторстве... не нуждается.
И еще одно.
Такое - лирическое - авторство может и должно осознаваться и реализоваться - одновременно - как дело чисто автобиографическое, сугубо индивидуальное и - как дело метафизически значимое, как насущная встреча различных разумов и культур. Намеченный здесь феномен значим в XX веке в самых несхожих сферах: во встрече Ньютоновой и боровской физики (“принцип соответствия”, “соотношение неопределенностей”), в сдвиге античного и нововременного миропонимания (искусство); в роковом сопряжении Запада и Востока (образующем и раздирающем обыденное сознание современных людей - в Европе, в Азии, в Африке).
3. Ближе к искусству. В искусстве XX века (это - для простоты, чтобы не говорить о культуре в целом...) намеченная только что проблема авторства (как темы и предмета размышления) приобретает антитетический характер. Все современное искусство держится на “стравливании” и “взаимоостранении” смысловых доминант: античных, нововременных, средневековых (если оставаться только в пределах Запада), на постоянном монтаже и режиссировании общения разных культур. Живопись. Музыка. Поэзия. Архитектура. Тем самым авторство как бы уходит в тень. Современность - в первом эстетическом акте - воспринимается как смерть автора, как опустошенное поле встречи самоостраняющихся (если “наладить” их пограничье) художественных миров. Некая игра в эрудицию, в спор цитат. Автор как бы и не нужен. XX век тогда выступает как бесконечный взаимоинтерпретатор и хитроумный Хулио Хуренито - уже состоявшихся или еще возможных диалогов между реальными и всемогущими авторами-культурами. Это своего рода “поручик Киже”, собственного лица и голоса не имеющий. И - вместе с тем - лирическое, да еще претендующее на онтологию начало современного авторства с особой напряженностью и эгоцентричностью стремится к своему случайному голосу - этому, сиюсекундному, от-всех-отличному. Да еще - с предельной насущностью собственного Собеседника - в мандельштамовском предельном отдалении; в пастернаковском ближайшем касании. Читатель (созерцатель чужих картин, чужих книг), соединяющий бесчисленные фрагменты и высказывания в своем “несчастном сознании”, подчистую вытесняет автора, радостно свергает его диктатуру, предполагает подменить читательским произволом - авторскую свободу... Но - сразу же, в том же действии - уничтожает себя как читателя (то есть всегда - соавтора, внимательного к своему alter ego), уничтожает смысл (и идею) произведения, которое творится заново только в той мере, в какой оно извечно и самотождественно. Читатель превращается в захудалого “чтеца”, вычитчика или (и) вне-культурного бомжа... И сразу же, вновь - с особой силой - возникает исходная жажда авторства, стремление понять себя - индивида - как автора, значимого даже онтологически (см. выше); автор становится извечной темой искусства, в том числе - искусства чтения, трудностей соавторства.
В итоге большинство основополагающих произведений искусства XX века посвящены теме “рождения произведений”, проблеме превращения частного лица - в отстраненного и выброшенного из автобиографии Автора. Как “лирического героя”, как антилирического героя, вытесняемого из тесной ткани произведения - в особенную жизнь вне произведения, в сферу общения с Читателем - столь же вне произведения расположенным, из произведения вытесненным.
Но, определяя это своеобразие искусства (точнее: целостного осмысления бытия...) в XX веке, вкратце очерчу всеобщий схематизм каждого произведения культуры. В различных исторических формах произведение всегда (конечно, по замыслу автора) проецирует из “себя” и “во вне себя” - в ум и сознание читателя - образ автора и образ читателя. Так начинается исходный эстетический диалог идеального читателя и - читателя реального, этого автора “в образе” и - автора, созидающего этот образ. На этой основе происходит и второй - возможно, основной - диалог между автором (в его двойном смысле) и читателем (зрителем, слушателем...), также не совпадающим с самим собой. Повторю: из “нутра”, из “полотна” произведений проецируются автор и читатель - как некто и некто, “вышедшие из головы Зевса”, то бишь того же автора, и - как некто и некто, извне, реально вступающие в эстетическое общение. После этого уточнения вернемся в XX век, в перипетию сознательно изображаемого - рождения автора. Что означает: лирическое начало есть доминанта искусства (и - философии) XX века. Как трагедийное начало - в античности, жизнь “в-(о)круге-храма” - в средние века, романное начало - в новое время... Теперь - следующий круг анализа.
4. Эта - из сферы “диалога культур” идущая - проблема авторства внутри собственной культуры XX века преображается в новую проблему и новую тему. В искусстве (для меня это только синоним понятия культуры), конгениальном нашему столетию, онтологичность авторства (мир впервые) и странное борение - автор-читатель, их взаимоаннигиляция (см. тезисы 2, 3) - достигают собственно художественной значимости благодаря тому, что материал, “как сопротивление материала”, как - воспроизводимый в произведении - канун произведения. Будь ли это “конкретная музыка”, или “абстрактная живопись”, или - необработанный камень в скульптуре, или - звуковая и смысловая заумь в стихе - везде и всегда до-культурный хаос оказывается особенно значимым не только и даже не столько в “закрытой авторской келье”, сколько в материале, выданном на-гора. Хаос до-культурного мира здесь постоянно втянут внутрь произведенческого ядра, в смысловую ткань общения “автор - читатель - соавтор”. И в этом ядре он - хаос, доначальный и добытийный мир - не растворяется, не “космизируется” (как в античности), но сохраняется и укореняется в своей до- и вне-культурности с особенной силой сопротивления и самобытности. Но - повторю еще раз - укореняется внутри культуры (произведения), в самом его ядре, в самой напряженности общения: автора с самим собой; автора и читателя; читателя (как он дан феноменологически) - с читателем (как он предположен из недр произведения). Эта перипетия в невероятной степени обостряет смысл соавторства, каждый раз “доводящего” произведение до завершенности и - всякий раз снова - возобновляющего модальность кануна (то есть еще-не-произведение). Замечу (лишь мимоходом), что в этой проблеме - особый смысл споров Бахтина и ОПОЯЗа, и даже глубже - онтологии и - поэтики творчества в XX веке.
Может быть, сильнее и осознаннее всех воплотил в своих полотнах тему рождения автора Пикассо. Здесь и “стравливание” различных форм культуры, и - почти невозможное - авторское расталкивание этих чужих форм, авторская воля где-то в зазоре (в - заново-изобретении) иных смыслов авторства. Здесь и невероятная мускулатура торможения изображенного в самом его начале, в промежутке материала (хаоса) и воплощения (космоса). Здесь и трудное средостение остраненного разумного обнаружения сути вещей (изображаю так, как понимаю...), и - непосредственного движения кисти (как ей самой заблагорассудится...). Здесь и радостное провоцирование зрителя на домысливание, до-изображение, до-работку - монструозного проекта в цельность классической пластики, и - столь же безоглядный соблазн развинчивания целостной вещи - в ничто. Это почти формула искусства (мысли) XX века. Слово “формула” понимайте, как хотите - как комплимент и как инвективу. Годится и то, и другое.
Думаю, ясно, что в четвертом тезисе дополнительно затрудняется и усиливается проблема авторства - как тема и предмет искусства XX века.
5. Все, пунктирно очерченное выше, имеет собственный культурный и логически работающий смысл только с учетом двух предполагаемых, но здесь еще не актуализированных контекстов.
Во-первых, это - контекст истории авторства (в культуре Запада), как эта история фокусируется и проецируется в сложном сосредоточенном образе Автора XX века. Все, что я уже сказал, было бы “не в фокусе”, если бы мы не имели в виду следующее уточнение: автор - как основная тема искусства XX века - это некое сопряжение автора современного (в онтологической значимости лирического начала) - с автором трагедийного произведения, с трагедийным образом автора - с автором исповеди, “жизни-в-(о)круге-храма”, с житийным образом автора - с автором романа моей жизни, с образом автора, как он формируется - скажем, для наглядности, в “Дон-Кихоте” Сервантеса. Грань и тематическая напряженность авторства в культуре XX века - это не только грань произведения и - его начала. Это одновременно - и в том же отношении - грань и взаимодействие разных исторических форм авторства - как они актуализируются в лирическом начале (XX век).
Во-вторых, - это контекст взаимоопределений собственно поэтического (это точнее, чем - “культурологического”) анализа и - анализа логического, понятийного; анализа, направленного на новое понимание, ориентированного к разуму XX века, если XX век имеет и разум, а не только свое безумие (что - чаще и острее, но я говорю о - пусть слабых - потенциях разума). Важно понять, что весь предлагаемый анализ (точнее - синтез), начиная с первого тезиса, был осуществлен в этом - понятийном - контексте.
Конечно, в этих тезисах и первый и второй контексты в значительной мере скрыты, словесно не выявлены, но ощущать их необходимо, и я пытался спровоцировать это ощущение. Но не буду путать словом “провокация”; в любом случае эти логические узелки надо кое-где выводить на поверхность и вдумываться в них.
1 Обоснованного в моих философских работах.